В 1907 году прозаик, очеркист Александр Куприн написал рассказ «Мелюзга» о судьбе российской провинциальной интеллигенции. Миновало более ста лет, но рассказ Куприна, точно жуткое пророчество, нет-нет да и проявится самыми зловещими страницами в реальных, а не созданных писательским воображением судьбах образованных людей, живущих в глубинке. «Аукнулся» он и в биографии педагога, преподавателя литературы в Рязанском пединституте Александра Евгеньевича Осипова (1955 – 2012).
В рассказе Куприна два главных персонажа: земский фельдшер и земский учитель, заброшенные судьбой в глухую мещёрскую деревню, где они единственные «пришлые» и образованные, хотя бы частично, на фоне вовсе тёмных крестьян. По этой причине фельдшера и учителя связывает мучительная «дружба-вражда». Волею автора (выраженной с откровенным сарказмом) фельдшер и учитель выведены характерными, но полярными типажами русской интеллигенции: «Учитель мягок, незлобив, наивен и доверчив, и все это с оттенком покорной, тихой печали. Фельдшер — циник и сквернослов. Он ни во что на свете не верит и всех людей считает большими подлецами». Иронически описаны и их занятия в деревне. Учитель Астреин верит, что «хорошо приносить свою, хоть самую малюсенькую пользу»: ведь каменщик не просто кладёт кирпичи, а строит прекрасный собор. Учитель высокопарными рассуждениями убеждает себя в том, что они с фельдшером даже в медвежьем углу вкладывают свои кирпичики в храм светлого будущего русского народа. Он разглагольствует о духе народа, видя в нём изначальную религиозность: «Стремление к чуду, жажда чуда — проходит через всю русскую историю!..» Однако его уроки сводятся к повторению крестьянским детям басен, а к концу рассказа уже не он читает ребятам «Мартышку и очки», а они ему, ибо он больше ничего не спросит.
Астреину принадлежит обидное определение «мелюзга», поданное с самолюбием «маленького человечка»: «Мы с тобой — крошечные люди, мелюзга, но если человечество станет когда-нибудь свободным и прекрасным…» На этой патетической ноте учителя перебивает его товарищ по несчастью фельдшер Смирнов: «Я не хочу варить щей, которых мне никогда не придется хлебать. К черту будущее человечество!» Фельдшер Смирнов не верит ни во что святое для Астреина: ни в мифический для него «дух русского народа», ни в величие его истории: «У русского народа нет истории. …История есть у царей, патриархов, у дворян… История что подразумевает? Постоянное развитие или падение, смену явлений. А наш народ, каким был во время Владимира Красного Солнышка, таким и остался по сие время. Та же вера, тот же язык, та же утварь, одежда, сбруя, телега, те же знания и культура». Он не верит даже в человеческую природу пациентов, ставя им диагнозы наобум, а при осмотре или процедурах стараясь причинить им боль.
Естественно, два противостоящих мировоззрения не могут услышать и понять друг друга, и потому между ними всегда «закипает тяжелый, бесконечный, оскорбительный, скучный русский спор». Но и обойтись без этой бессмысленной полемики они не в состоянии, ибо русскому интеллигенту непременно нужно с кем-то говорить хотя бы на одном языке, Бог уж с ним, со взаимопониманием – и над этой привычкой образованного сословия Куприн жестоко подсмеивается.
На сегодня «Мелюзга» Куприна актуальна, в ней прослеживаются отголоски современной дискуссии между «патриотами» и «либералами». Особую злободневность столетнему рассказу придаёт и тот штрих, что, при всей грубости и чёрствости фельдшера, крестьяне его уважают, признают его полезность для себя и снабжают его едой и дровами, а вот «носителя просвещения» игнорируют, ничем не одаривают, отчего учитель вынужден столоваться у фельдшера.
Рассказ по времени действия занимает всего одну зиму, хотя кажется, что бесцельное бытование фельдшера и учителя длится годами. За эту зиму они успевают несколько раз вдрызг рассориться и помириться от безысходности, спиться, стать эфироманами, опустошив запасы фельдшерской аптечки, опуститься настолько, что фельдшер регулярно насилует старуху-бобылку, у которой квартирует, а учитель спит не раздеваясь и в галошах… Наконец приходит весна, которую оба, циник и идеалист, ждали как чуда. Они радуются, будто дети, и предпринимают то, о чём мечтали всю зиму – лодочную «прогулку»…
Естественно, в управлении лодкой оба не так сведущи, как во всякого рода теориях, и утлое «плавсредство» терпит крушение, а фельдшер и учитель тонут. Перед смертью они успевают простить друг другу все обиды: «Брось, милый, что уж тут. Я тебя люблю, мало ли что бывает между близкими?». Но в этот сентиментальный момент почему-то верится меньше, чем в брань, которой обмениваются они, обнаружив, что лодка потеряла управление… С «лобовым» символизмом Куприн показал ненужность обеих «ветвей» интеллигенции в практической жизни и в том светлом будущем, в которое они и верили, и не верили.
Для Рязани этот рассказ особое значим: он происходит в Мещёре, в Рязанской губернии. Александр Куприн много странствовал по России, живал и работал и в Москве, и в Санкт-Петербурге, и в Крыму. Сюжет «Мелюзги» мог бы развиться где угодно. Но история не знает сослагательного наклонения. Куприн поместил его в рязанской земле: «В полутораста верстах от ближней железнодорожной станции, в стороне от всяких шоссейных и почтовых дорог, окруженная старинным сосновым Касимовским бором, затерялась деревня Большая Курша». На современной карте России есть первая и вторая Курша. О том, что именно «нашу» Куршу Куприн вывел в в рассказе «Мелюзга», писала рязанский прозаик Ирина Красногорская в статье «Самые благодатные месяцы» в книге «Насельники рязанских усадеб» (Рязань, 2007). Она говорит в статье о глубоких связях Александра Куприна с рязанской Мещёрой, о том, что там до сих пор жива память о нём, ставшая легендами. Можно сказать, что трагедия «Мелюзги» для рязанской Мещёры – вязкая память…
Словами «вязкая память живицы» назвал один из своих автобиографических очерков Александр Осипов. Посмертную книгу Осипова её составители назвали так же.
Очерк с «цепким» названием посвящён Солотче – любимому Осиповым уголку Рязанщины, где он в силу семейных обстоятельств провёл всё детство, куда часто возвращался взрослым. Солотча – «курортные» ворота Мещёры, земли суровой, не на всей своей территории подходящей для жилья и отдыха.
Не только географическое положение прародины – по пути в сторону Курши – мистически «роднит» судьбу Александра Осипова с судьбой двух невезучих купринских персонажей. К сожалению, его биография и сама напоминает рассказ «Мелюзга». Этапы жизненного пути Осипова известны в Рязани многим: в небольших городах каждый человек «на виду», а преподаватель педагогического института, чьи лекции пользовались бешеной популярностью у сотен студентов, тем паче. Но – парадокс! – в рассказах об этой безвременно оборвавшейся жизни множество взаимоисключающих деталей, а полномерные картины противоречат друг другу так, словно речь идёт о десяти разных людях. Как будто и факты берутся из разных биографий…
Мне практически не довелось быть знакомой с Александром Евгеньевичем. Единожды я видела его выступление на литературном вечере, и, признаться, оно было далеко от «фейерверка», о котором вспоминали мои друзья, окончившие литфак РГПИ. И один раз побывала у него в гостях, когда собирала материал для серии очерков о покойных поэтах Владимире Доронине и Евгении Осипове – последний был отцом Александра Осипова. О Доронине Александр Евгеньевич ничего не знал. О своём отце рассказал много и любовно, но пока я собиралась, пришла пора писать об обоих, отце и сыне, в прошедшем времени. Ибо навестила я Осипова в сентябре 2011 года, месяца за три до его кончины. Тогда он произвёл на меня впечатление деклассированного интеллигента. По-купрински – скорее, учителя Астреина, чем фельдшера Смирнова, ибо отзывался обо всех, фигурировавших в его прошлом, людях с теплотой, симпатией, находя в них положительные качества. Даже о тех, кого прочие знали как типов, мягко говоря, непорядочных. Но сам Осипов выглядел полностью лишённым воли и интереса к жизни.
Неприятно говорить так, но для человека с историческим образованием античная формула «О мёртвых либо хорошо, либо ничего» – постулат лицемерный, уничтожающий историю в зародыше. О мёртвых надо говорить так, как они того заслужили. Мерилом оценки становятся дела и поступки. Прекрасных дел у Осипова было много… но они все остались в золотой поре его жизни, в 80-х годах прошлого века.
Мне об Александре Осипове рассказывал поэт Константин Паскаль, один из близких ему людей. Константин был учеником Осипова, тот его выделял, видно, по родству душ, их общение продолжалось и после того, как Паскаль закончил институт, и переросло в дружбу. Паскаль был одним из инициаторов издания книги стихов и басен Евгения Осипова. Он общался с Осиповым в последний год его жизни (теперь казнит себя за то, что в основном по телефону…) Казалось бы, друг должен знать о старшем товарище всё!.. Но и в пересказе Паскаля биография Александра Осипова, особенно «закатной» поры, изобилует белыми пятнами. В том, что тот «опустил руки», утратил интерес к преподаванию, не захотел встраиваться в новый формат образовательной деятельности, отчего был вынужден уйти из института, а дальше, несмотря на помощь многих людей, находивших для Осипова приличные по обывательским меркам места работы, так и не «социализировался», Паскаль видит разрушительное влияние перестройки, оставившей многих прекраснодушных, но «беззубых» людей не у дел, как бедолаг из рассказа Куприна. К сожалению, одному из тех пороков, что ускорило гибель фельдшера и учителя, а именно пьянству, Александр Осипов в последние годы тоже оказался подвержен…
Под занавес жизни – а он предчувствовал, что ему осталось мало – Александр Осипов углубился в собственную литературную работу. В последний свой день рождения он читал Константину Паскалю стихи. Хотя значительнее для него была автобиографическая проза, ибо к стихам, говорит Паскаль, он всегда относился очень требовательно, зная, как нужно писать, как писали великие, и не желая позориться на их фоне с менее совершенными творениями (такую ответственность бы всем рязанским стихотворцам!..).
Книга «Вязкая память живицы», куда вошли и очерки, и стихи, стала лучшим памятником этому «потерявшемуся» человеку. Сборник, составленный на основе практически всего сохранившегося архива Осипова, готовился к его 60-летию, до которого автор не дожил три года. Составлением и изданием занималась инициативная группа товарищей Александра Евгеньевича по институту. Они перечислены в выходных данных книги: Л. Анисарова, А. Шаблов, Д. Бочаров, В. Чапышкин, Н. Коровина, Е. Кузнецова. Презентация книги была приурочена к юбилею Осипова и состоялась 10 июня 2015 года в Рязанской областной библиотеке им. Горького, как уже сообщало РИА «7 новостей».
В предисловии к сборнику «Вязкая память живицы» составитель Людмила Анисарова пишет, что мысль об издании архива Осипова отдельной книгой возникла ещё при его жизни, чему он был рад. Подвигла Осипова на это первая публикация его очерка о Солотче в возрождённом альманахе «Литературная Рязань». По словам Анисаровой, «живительное» название для будущей книги было выбрано совместно с Осиповым. «Однако время до её выхода в свет вместило в себя очень много тяжёлого и, увы, непоправимого», – обрывает саму себя рассказчица.
Выпущенная книга породила отклики противоречивые. Как и сама персона Осипова. С одной стороны, все, кому он был дорог, приветствуют сборник как действенную благодарную память. С другой – высказывают претензии к составителям. Так, в сообществе «Старый литфак», стихийно созданной «мемориальной доске» Осипова, комментируя вечер памяти, Степан Малышев написал: «Прошел вечер памяти А Осипова. К сожалению, на этом мероприятии не участвовала Е.П. Осипова, с которой А.Е. прожил 20 лет, его дочь Наталья (видимо, в этом были заинтересованы организаторы вечера). Очень жаль. Самые близкие люди не принимали участия в создании книги, поэтому в ней так много ляпов (и даже умышленных)».
О «ляпах», особенно фактографических, может судить лишь тот, кто близко знал Осипова (да и те, как видим, о его «отшельнической» жизни плохо осведомлены). Читатели же отстранённые – а они есть, благодаря тому, что книгу передали в библиотеку и распространяли на вечере – могут оценивать лишь литературный месседж сборника «Вязкая память живицы».
На меня эта книга произвела двойственное впечатление. Похоже, амбивалентность сопровождает Александра Осипова даже теперь. Поневоле поверишь в гороскопы: он родился под созвездием Близнецов, а это, согласно Линде Гудмен, задаёт двойственность натуры. Возможно, эта двойственность распространилась на всё, что связано с Александром Евгеньевичем?..
Прозаический раздел сборника включает пять очерков: «Дедичи», «Воспоминания», «Вязкая память живицы», «На Пре», «Наташа, или Моя третья бабушка». Они безыскусны, основаны на личной памяти и эмоциях. Всё, что Александр Осипов помнит из детства, его радует и восхищает: и Солотча, и её коренные жители с самобытным говором, и речка Пра: «Кому доверить искупать Пегаса в бурых мещёрских водах? И даже скажу: в водах удивительного цвета, который придаёт речке иллюзию полноводности и глубины. По своей сути, это большой ручей. Пра лишена судоходности, и в этом её спасение». О «спасении» Осипов говорит в контексте угрозы застройки Солотчи. Потому и молится в начале очерка о ней: «Царю Небесный, утешителю, душе истины, спаси и сохрани Солотчу. Не дай сгибнуть Олегову детищу. Не размой её краски, не замути воды, не прореди леса, не испогань целебного воздуха. Не закатай в асфальт землю, по которой ступали ноги божиих слуг. Не обезличь жителей её и не преврати их в эхо мегаполиса». В том же поэтично-молитвенном духе строится весь этот очерк – гимн «Олегову детищу».
Очерки о семье, о дедушке – ответственном работнике, о житье-бытье в центре Рязани в деревянном доме без удобств на улице Пожалостина (дед был убеждённый аскет, строитель коммунизма, и не смел потребовать у властей лучшее жильё), читать интересно и как странички былого, и как литературные произведения, ибо прозаический слог у Осипова безупречен и эмоционален. Но более всего меня тронула история «Наташа, или Моя третья бабушка» – про солотчинскую одинокую женщину, попавшую на работу в аптеку, которой заведовали дед и бабка Осипова по материнской линии. Наташа, окончившая один класс церковноприходской школы, не могла бы рассчитывать ни на какую «чистую» работу, а колхозов в Солотче «отродясь не бывало», так что ей несказанно повезло стать санитаркой в аптеке. Семье фармацевта она платила за такую милость преданностью до самой смерти, и с малолетним внуком Сашей нянчилась как с родным – а своей семьи не имела. «Когда же Наташа вошла в мою жизнь, чтобы навсегда остаться в ней Наташей?» – спрашивает сам себя Осипов и не знает ответа. Видимо, для него она была всегда. Уже выросшему Александру она то деньжат подкидывала, то картошку привозила, обострённо чувствуя любящим сердцем, когда её мальчику нужна помощь… Умерла Наташа, пока Осипов был в армии, он не видел её в гробу, не провожал в последний путь, и потому она навсегда осталась для него по эту сторону Стикса. Выпив поминальную рюмочку у памятничка Наташи, Осипов произнёс народную мудрость: «Живому сердцу нет могилы».
Наташа – персонаж исключительно живой, трогательный, совершенно толстовский. Очень напоминает, и не только именем, добрую старую служанку Наталью Савишну в хрестоматийной толстовской повести «Детство». Пожалуй, в этом очерке из мемуариста формируется писатель. К сожалению, про Наташу – последняя прозаическая работа в книге. Нам уже не суждено узнать, написал бы Осипов что-то лучше этой задушевной истории…
Очень обидно, но стихи Александра Евгеньевича невозможно даже сравнивать с его прозой. Бывает, что человеку дано писать романы или рассказы, но не дано – стихи. Видимо, это тот случай, несмотря на потрясающую начитанность Осипова и романтизм его характера, превращавший каждую лекцию в уникальное произведение искусства, с импровизациями, неожиданными параллелями и буйными фантазиями. Дело даже не в том, что порой ему изменяет коварная, только с виду простая техника стихосложения. Предугадывая упрёк в несовершенстве формы, Людмила Анисарова пишет во вступительном слове: «Стихи Осипов писал давно. Поскольку читал прекрасно, на слух они воспринимались нами безоговорочно. Но, может, где-то не доделал, не отточил». Да, в блоке стихов Осипова в этой книге встречаются и неточные рифмы, и нарушения ритма, и «лишние» слова и междометия, которыми «подгоняют» строку под чёткий размер. Но это не главная беда. Подавляющее большинство стихов в сборнике – либо стихи «для семейного пользования» и дружеские посвящения, необязательные к прочтению в обширном кругу. Они написаны по конкретным поводам конкретным людям, на что недвусмысленно указывает заглавие стихотворного блока: «Рифмованные чувства». Сам автор отчётливо понимал, что это его творчество «датское», несерьёзное, не больше, чем непосредственное выражение чувств. Из них выделяется с литературной точки зрения посвящение «Е.П.О» – бывшей жене Елене Петровне Осиповой.
Болтовня и торжественность ночи
Вновь и вновь будоражит нам кровь!
Вот опять мы изранены очень
Душным словом, отравным – любовь.
(…)
Чувством, нервами всё разумеем:
Четверть века – нешуточный срок.
Кто ж решится и кто же посмеет
Подвести под чертою итог?
И то мощный зачин «сходит на нет» к бессильному и банальному финалу…
Либо же просто «проходные» тексты, не привносящие ничего нового в русскую поэзию.
Стоило ли обнародовать не самые качественные стихи? Судя по всему, на положительный ответ повлияло два соображения. Первое, конечно, то, что это посмертная книга, и тут «купюры» неуместны. Второе – то, что в Рязани в принципе требовательность к печатному поэтическому слову невысока, в чём, к сожалению, можно убедиться, хотя бы открыв любой выпуск альманаха «Литературная Рязань». Стихи мэтров в нём зачастую слабее творений «молодой поросли». На общем невыдающемся фоне стихи Осипова смотрятся вполне «в ряду».
Это огорчает не только меня – сам Осипов тоже не любил положение «не лучше». Недаром в очерке «Вязкая память живицы» он цитирует строки Александра Твардовского:
Но совесть, та исподтишка
Тебе подскажет вскоре:
Не хуже – честь невелика,
Не лучше – вот в чём горе.
Впрочем, напрашивается и третье соображение, самое веское. «Живому сердцу нет могилы». Неловкие, но искренние стихи Александра Осипова – порождения живого сердца, живого духа. Пока они звучат, легче сохранить его образ нетленным, светлым и радостным. Этот человеческий порыв, может быть, и важнее эстетического совершенства.
Елена Сафронова