Вообще-то я собиралась в кино. Накрасилась, принарядилась и
взяла с собой только маленькую сумочку. Но, приехав в торгово-развлекательный
комплекс с кинотеатром за двадцать минут до сеанса, зашла скоротать время в
супермаркет на первом этаже.
Эту идею мне нашептал дьявол.
Посреди торгового
зала скромно стояла «клетка» с сахарными пакетами по килограмму, а ценник на
боку огромной корзины гласил, что стоит песок 34 рубля с копейками. В моём
районе уже две недели не бывало сахара дешевле, чем по 40 рублей за килограмм.
Так что инстинкт приобретательства начал раскручиваться во мне огромной
пружиной. Но я сдерживала себя из последних сил, проводя аутотренинг: «Ты
пришла в кино, ты хотела культурно провести вечер, ты одета не для таскания
тяжёлых сумок, у тебя нет с собой тары, у тебя через четверть часа фильм…».
— Маня! – заорал рядом со мной квадратный немолодой мужик на
таких децибелах, будто он находился на одном необитаемом острове, а его подруга
жизни – на другом. – Маня, смотри, сахар по тридцать четыре! Берём?!
— Ты ещё спрашиваешь! – грянула из дальнего конца магазина
невидимая Маня. Эти голоса у них, видно, были семейными. Они друг друга по ним
и узнали, прежде чем начать женихаться. – Бери всё, что есть! – протрубила
Маня, что твой слон. Издали послышался рокот. Эта Маня, невысокая, но плотная,
поперёк себя шире, навалившись грудью на магазинную тележку, развивала скорость
Микаэля Шумахера на ралли Париж – Дакар. Её было почти незаметно из-за груд
снеди в каталке.
Прежде, чем Маня донеслась к нам, я успела из-под носа её
мужа увести десять пакетов сахара. Мужик недовольно крякнул, я сделала вид, что
ничего не заметила. Обняла пакеты и побежала с ними в кассу. Мне было чудовищно
неудобно. Извиваясь, чтобы поддержать десятый, самый противный, скользкий,
точно живой карп, пакет, я бросила невольный взгляд назад и едва не
остолбенела: мужик и Маня перевернули клетку с сахарными пакетами над своей
казавшейся бездонной тележкой. Сахар сыпался туда, как куски рафинада в чай.
Маня громко подсчитывала:
— Ну, до Нового года точно хватит, а может, и до Крещения,
если печь на праздники не затеюсь – а где тут печь, яйца золотые стали, масло
не укупишь, да и мука дорожает…
Куриные яйца, цены на которые взвились до 59-60 рублей, и у
меня вызывали ассоциации со сказочкой про «яичко, не простое, а золотое». Такой
волшебной уценки, как на сахар, им сегодня не сделали. Это и к лучшему:
стесняюсь даже предположить, как бы я потащила на себе ещё и дешёвые яйца
плюсом к десяти кило сахара!..
Так им вот образом вместо кинозала с комедией я и оказалась
тем вечером на квартире у Клавки – решила поделиться с друзьями сладким уловом.
У них разыгрывалась собственная кинокомедия.
Клавка отсутствовала, Остап вяло лежал на диване брюхом
кверху и страдал. Ему хватило совести признаться, что вчера он переусердствовал
с водкой, так как набрёл в одном магазине на сей продукт по 197 рублей бутылка.
Мне ли было его осуждать, когда я в аналогичных обстоятельствах променяла
эстетику на сахар?.. Настораживало, правда, что Остап не помнил, сколько ящиков
водки он схватил по демпинговой цене, и если два, как ему казалось до третьей
бутылки, то сколько же он употребил? А если три, как порой мерещилось ему в
абстинентном бреду, то где остальные ящики?.. Клавка с утра злобно не помогала
Остапу решить эту задачку, выстраивая свою обличительную речь так, чтобы ещё
больше запутать благоверного. Под конец её тирады Остап уже верил, что вылакал
в одно жало десяток «беленьких» без закуски, и теперь ему катастрофически нечем
похмелиться, ибо сам виноват. У меня эта цифра вызывала обоснованные сомнения,
но водки нигде в квартире не наблюдалось, и я не знала, что и думать. Остап,
пустив в ход внутренние резервы своего обаяния, попытался убедить меня купить
ему чекушку – но у меня в кармане после сахарной эскапады осталось лишь на
маршрутку, и Остапу пришлось смириться.
— А где же Клавка? – полюбопытствовала я. – Может, она тебе
принесёт?
— Держи карман шире! – вздохнул Остап. – Она на шопинге, но
вот о чекушке, предупредила, я могу даже не мечтать…
Жеманное слово «шопинг» не ассоциировалось у меня с
практичной, ладно скроенной и крепко сшитой Клавкой.
— Может, мама сладенького принесёт? – разнылась Дашка. – С
тех пор, как сладости стали дорожать, она мне даже ириски не покупает –
говорит, зубам вредно. Тётя Эля, почему месяц назад было не вредно, а сейчас
вредно?..
— Инфляция, — простонал с дивана Остап. – Зубы лечить ведь
тоже подорожало, вот мама и не хочет, чтобы ты рисковала обращением к дантисту!
— А почему икра минтаева стоила на той неделе 38 рублей
баночка, а сегодня 50? – не отставала Дашка.
— Говорить надо правильно! Не минтаева, а минтая! – строго
поправил Остап. – Ну-ка, повтори за мной: икра минтая!
— Будто она подешевеет, если я правильно скажу! –
огрызнулась Дашка.
Остап обиделся на непочтительный тон дочери и начал было её
«строить», что из положения плашмя удавалось не очень. Но тут кто-то постучал в
дверь тяжёлым тупым предметом.
— Ой, это мама, наверное! – обрадовалась Дашка. – С конфетками!
— Ага, ими и стучит, — фыркнул Остап. Дашка унеслась
отпирать. Спустя несколько секунд она появилась в комнате спиной вперёд. Сказать,
что она была при этом очень растерянная и испуганная – ничего не сказать. Мы с
Остапом тут сами потеряли дар речи. В комнату впёрлось нечто, больше всего
похожее на чудовищно разбухшую картофелину, такого же цвета, такое же
ворсистое, на коротких кривых ногах в очень грязных галошах.
— А-а-а! – завизжала Дашка. – Это, наверное, Шрек
материализовался!.. Из мультика!..
— Какой ещё штык? – оскорблённо сказала картошка-мутант. – Нет
бы бабке помочь, мешок разгрузить, так она прозвищами, вишь, награждать
вздумала!..
Картошка-мутант упала на пол и оказалась очень большим и
набитым мешком, который сбросила со своих неженских плеч невысокая шибко
жилистая старуха. Это была знаменитая бабка Лукерья, деревенская бабушка
Клавки. К ней семейство Клавки ездило каждое лето, ничтоже сумняшеся уверяя
себя, что они помогают бабке собирать урожай с её огорода, гектарами чуть
поменьше колхозного поля. На деле вот уже десятый год всё выходило наоборот: бабка
разгоняла «дармоедов» в лес, на речку, в сельпо, на крайняк, запирала в
погребе, и вкалывала на огороде в своё удовольствие, а потом смачно стыдила
Клавку и Остапа, что они не помогают старухе. Этим ритуалом исчерпывалось
общение Клавки со старейшей представительницей рода. Явление бабки в городе
было сродни землетрясению в болоте. И столь же «душевным». Например, Остапа
бабка приветствовала сварливым:
— Всё лежишь, оглоед? Вставай, поработай руками-то, хоть чё
в своей жизни сделай!
— Здравствуйте, Лукерья Даниловна! – обречённо сказал Остап
и заворочался на диване, изображая, будто встаёт. – А что делать-то?
— Продукты разгрузи! – скомандовала бабка. Остап тут же
плюхнулся обратно:
— У нас никаких продуктов, к счастью или к сожалению, нету!
Все подорожало, мы впроголодь живём!..
— А это что?! – возмутилась бабка, пхнув ногой свой
громоздкий мешок. – Это я вам на хрена из деревни на себе волокла – чтобы ни
благодарности не дождаться, ни толку?..
Мы с Дашей стали развязывать мешок, затянутый растрёпанной
бечевкой. Её волокна путались, петля не желала растягиваться. Бабка Лукерья с
интересом следила за нашей вознёй.
— Городские, видать, все жопорукие! – констатировала она в
конце концов, подошла и рванула бечеву в разные стороны. Она крякнула,
распадаясь, мешок раскрылся, как котлован, из него пушечными ядрами запрыгали
по полу кочаны капусты, головки лука, картофелины застучали автоматными
очередями. Мы бросились их собирать в пакеты.
— Хотела этим, как их, закупщикам отдать, — рассказывала в
это время бабка. – Они цены закупочные на рубль, на два за кило прибавили. Да
бабы в сельпе базарили, что будто в городе голод, куска хлеба не найти. Я и
решила, что лучше внучку подкормлю. Ей на кого ещё надеяться, кроме как на
бабку? – не на этого же! – она пренебрежительно кивнула на простёртого и
стонущего Остапа. Остап немедленно обиделся и полез в бутылку.
— Бабы в сельпе! Каменный век, Лукерья Даниловна! Неужели в
вашем Пупкине-Залесском никаких средств информации нет? Я ведь прекрасно знаю,
что у вас там и радио в сельсовете, и газеты, и телевизоры почти у всех есть! У
вас так точно он есть – и даже работает! А вы всё бабским слухам доверяете!..
— Да слухи точнее, чем твой телевизор! – отбрила бабка. –
Что, скажешь, голода нет у вас? Могу всё это обратно увезти!..
— Не надо! – взрослым голосом сказала Даша, загораживая
собой от бабушки мешок с дарами природы.
— То-то же! – удовлетворённо заметила благодетельница.
Остап меж тем не унялся и принялся разглагольствовать, что
не стоит путать временный рост цен на ряд продуктов питания с недостатком этих
самых продуктов – а ведь только нехваткой еды характеризуется голод, о котором
судачат в селе, но сплетники неправы, ибо голода нет, есть дороговизна, и то с
нею борются!.. Он пошарил под собою и вытащил смятую газету.
— Вот, слушайте, Лукерья Даниловна, данные из компетентного
источника! – с пафосом провозгласил Остап. – Чтобы вы поняли, что в стране
творится!
— Бардак творится, подумаешь, удивил! – отмахнулась Лукерья
Даниловна. Остап недовольно возвысил голос и начал читать: «ФАС будет ежедневно
отслеживать цены на гречку в РФ».
— Кому это он фас кричит? – удивилась старуха.
— Это федеральная антимонопольная служба так сокращённо
называется – ФАС! – терпеливо из последних сил пояснил Остап.
— Хорошее дело так по-собачьи не назовут, — заметила бабка.
— Даша, выйди из комнаты! – простонал отец.
— Чего это? – заупрямилась дщерь Остапа.
— Не хочешь, чтобы она меня слышала? Боисся, научу её
уму-разуму? – ехидно догадалась бабка. Остап завёл глаза к потолку и после
паузы продолжил чтение: «Федеральная антимонопольная служба (ФАС) России
собирается включить гречку в список товаров, за ценами на которые ведется
ежедневный мониторинг в розничной торговле, сообщил РИА Новости представитель
ФАС Илья Григорьев. «Мы направили официальный запрос в Российский союз
мукомольных и крупяных предприятий по поводу росту цен на гречку, а также в
территориальные органы — поручение включить гречку в ежедневный мониторинг цен»,
— сказал он».
В этом пункте Остап был снова перебит ядовитой старухой. Та
загоготала как гусь на куче зерна.
— Органы? Какие ишо органы? Территориальные? Это куда ж,
прости, Господи?.. Я думаю, эти органы – как у нашего односельчанина Миньки
Савельева, который в отечественную сапёром был да на мину наступил!..
Остап инстинктивно схватился за место собственного органа.
Бабка уловила его жест и пустилась в разъяснения.
— Не, всё не так с ним получилось! Спасения он чудесного
удостоился. Да, на мину-то наступил, она под его ногами-то и брякнула, а его
взрывной волной в сторону отнесло да на землю и сложило!.. И ни царапинки на
нём не было нигде! И даже орган не пострадал! Будь здоров у него был орган!
Размером как труба водосточна! На праздники, бывало, Минька выпьет и побуждает
мужиков органами меряться! И всегда у него самый длинный оказывался! Только вот
беда – не работал вовсе после взрыва! Всё, что Минька с ним мог делать –
меряться…
— Какие пошлые вещи вы при девочке рассказываете! –
возмутился окончательно деморализованный Остап.
— А кто начал-то? про органы? – осведомилась бабка.
Тут Дашка, выскользнувшая на самом интересном месте из
комнаты, вернулась в неё с криком:
— Папа, папа, а там у дверей ещё бидончик стоит!..
— Охти мне, я ж с вами заболталась да про бидон забыла! –
спохватилась Лукерья и бросилась было в прихожую. Но Остап её опередил,
сорвавшись с дивана одним красивым прыжком. Он вкатил в комнату то, что Дашка
назвала «бидончиком» — молочный бидон на 25 литров. У Остапа масляно блестели
глаза, и он почти влюблено смотрел на бабку. Я поняла ход его мыслей: он решил,
что в бидоне плещется то самое, чем минувшим летом он скрасил себе три дня
недобровольного, подстроенного бабкой заточения в подполе. Лукерьин самогон
славился на все окрестные деревни, и за 25 литров этого натурпродукта Остап
готов был простить бабке её склочный характер. Надо отдать ему должное – он
мигом продумал, как остаться с бидончиком наедине. Дал Дашке задание разместить
бабкины овощи в кладовке в прихожей, старуху торжественно провёл в ванную –
помыть руки с дороги – и «нечаянно» задвинул щеколду на двери снаружи, а со
мной не стал церемониться – лишь погрозил кулаком: не вздумай выдать Клавке!..
Я хмыкнула: себе дороже с вами связываться!
Остап встал на колени около бидона, торжественно отвалил с
него крышку, втянул ноздрями густой дух, пошедший из его недр… Я вздрогнула –
мне показалось, запах слишком уж ядрёный. Но Остап, мучимый похмельем, видно,
решил, что это благо, а не зло. И сделал огромный глоток прямо из бидона…
Остапа подкинуло с места и закрутило юлой. Впервые в жизни я
увидела, как выглядит воочию поговорка «приподняло да шлёпнуло». Он вертелся
вокруг оси, плюясь во все стороны жидкостью из бидона, и томительно мыча. Я
перепугалась не на шутку и полезла к нему с ненужными вопросами. Остап не мог
говорить, только утробно выл. Он вылетел из комнаты и ворвался в ванную, снеся
дверь вместе со щеколдой – её как раз уже изнутри раскачала гневная бабка
Лукерья.
— Чтоб тебе повылазило, над старухой издеваться! – завопила
она. И тут же крик сменился насмешливым хихиканьем:
— Ой, не могу! Тебе и впрямь повылазило, что ли, недоумок?
Хлебнул-таки?! От дурак-то, прости, Господи!..
— Лукерья Даниловна, что это? – поинтересовалась я, глядя,
как Остап отфыркивается под струёй холодной воды. – Что в бидоне?
— Карасин! – гордо объявила бабка. – Я им ещё и лампу
привезла. Раз уж голод начался, счас пойдёт, как борона – то одно, то другое!..
Вот посмотришь, свет давать перестанут, воду выключат, топить дровами
придётся!.. Так хоть я своих светом обеспечу.
Старинная керосиновая лампа с закопчённым стеклом была у
бабки привязана платком на животе, под кацавейкой. Она её самодовольно достала.
Дашка потрясённо охнула: впервые увидела вблизи музейный экспонат.
— Что вы каркаете? – проныл Остап, булькая. – Как это – свет
давать перестанут?! Вы в своём уме!
— Хошь по увеличенным тарифам за него платить – плати! –
разрешила бабка. – А внучка у меня умная, ушлая, в меня пошла, быстро
сообразит, что с бабкиным карасином-то выгоднее жить!
— Бабушка, а компьютер на карасине тоже работает? — влезла
Даша.
— На керосине, — слабым голосом поправил её Остап.
— На хрена тебе компутер этот – глаза ломать? – отрезала
бабка. Дашка затеялась хныкать, но тут в дверь снова постучали чем-то округлым
и веским.
Это была Клавка, и стучала она головой, так как руки и зубы
её были заняты сумками и авоськами. Я уже отобрала у неё неподъёмные сумищи из
рук и вынула матерчатую сумку изо рта, а она всё по инерции качала головой,
норовя постучать ею по всем встречным. Встречной оказалась бабка Лукерья.
Клавка вздрогнула, но взяла в руки и себя, и пожилую родственницу, и они
расцеловались, пока я, надрываясь, держала на весу Клавкину поклажу.
— Клава, что это? – прохрипела я.
— Гречка! – похвалилась добытчица. – Со склада продавали. С
ума сойти, была по 23 рубля, а теперь со склада по 54, если брать оптом, от
десяти пачек. Я купила тридцать, конечно же, ведь в магазинах она вообще по
60-70! Золотая гречка стала…
— А папа говорит, из-за таких, кто берёт гречку оптовыми
партиями, она и стала золотой по цене! – наябедничала Дашка. – Он это в газете
вычитал!
Отклик Клавки витиевато соединил неуважение к мужу с
неуважением к тем, кто пишет в газеты, а также, по новому кругу, ко всем тем,
кто оные читает, вместо того, чтобы порадоваться за жену, а ещё лучше – сходить
с нею на склад, потому что она, Клавка, хоть и двужильная, но всё-таки не Иван
Поддубный – такие тяжести таскать!.. Мы уважительно помолчали, и внезапно Остап
вылез из-под крана с проблеском новой мысли в глазах:
— А сколько же ты денег отдала за тридцать кило гречки?
— Тысячу шестьсот двадцать, а что? – удивилась Клавка.
— Это были мои зимние ботинки! – сдавленным от горя голосом
ответил Остап. Клавка махнула рукой:
— Обувь тоже дорожает. И одежда. И все промтовары. Короче,
перебьёшься до весны в валенках, а там я тебе зимние ботинки на распродаже
куплю!
Елена Сафронова
